История человечества знает целый ряд мировых войн — по крайней мере с эпохи раннего средневековья. Однако коалиции, образовывавшиеся в те столетия, имели скорее случайный характер. Когда Китай воевал против тюрок, тюрки против Ирана, Иран против Византии, а Византия против Аварского каганата, который, в свою очередь, враждовал с королевством франков, округлявшим свои владения за счет вестготов, то последние становились союзниками авар, персов и Китая в результате сиюминутной военно-политической необходимости, совершенно не планируя договариваться о совместных действиях с далекими азиатскими державами, а порой даже не зная о том, что творится на другом конце континента.
Совсем другой характер приобрели мировые войны, когда центр экономической жизни, “пассионарной” активности оказался сосредоточен в Европе. Теперь основная тяжесть военных действий падала на европейский театр — Нидерланды, Лотарингию, Германию, Испанию, Италию. Однако операции противоборствующих сил — как круги на воде — распространялись по всему миру. Друг против друга поднимались колонии европейских держав и увлекали за собой местные племена и государства. [491]
Революционная война, война Аугсбургской лиги, борьба за Испанское и Австрийское наследства имели действительно грандиозный характер — и по численности армий, участвовавших в них, и по размерам территорий, на которых велись военные действия. Семилетняя война завершила череду мировых войн, имевших причинами наследственные права, приданое правящих особ и т. п. Здесь борьба шла не из-за тонкостей какого-либо завещания или передачи прав младшим членам семьи. Причины этой войны были вполне ясны для всех ее участников.
Прежде всего бросается в глаза, что в 1756–1762 гг. сражались группы держав, принципиально различающихся если не строем, то по крайней мере государственной идеологией. Франция, Австрия, Россия — главные “фигуранты” одной из коалиций — отстаивали Европу монархическую, причем имеющую те конфигурации границ, которые сложились во время войн длительного правления Людовика XIV. Франция претендовала на гегемонию на левом берегу Рейна, Австрия – на правом. Спорные вопросы и территории были ясны и той и другой стороне. Версаль стремился подчинить Австрийские Нидерланды и прирейнские провинции Германии, продвинуться как можно дальше в Италии, используя противоречия правителей мелких государств Апеннинского полуострова. Здесь его целью был Милан — мечта Карла VIII, Людовика XII, Франциска I. Австрия, в свою очередь, стремилась не допустить усиления Франции в областях, являющихся буфером между ее основным (придунайским) массивом территории и землями, контролируемыми версальским двором, и добивалась усиления собственной власти в той же Северной Италии.
Ослабленные, раздробленные Германия и Италия были нужны обеим сторонам — и как предмет экспансии, и как политический барьер. Южнее лежала Испания, где царствовал Бурбонский дом, и в Европе уже начали привыкать, что это государство становится традиционным союзником Франции. К северу от Австрийских Нидерландов находилась Голландия, завоевавшая в прошлом столетии славу великой морской державы, однако ослабленная многочисленными войнами и торговой экспансией [492] Англии настолько, что уже не могла быть серьезным центром влияния в европейской политике.
На востоке Европы находилась громадная Россия — все еще сохранявшая статус terra incognita для многих европейских политиков. К ее новому положению, положению великой державы, привыкали медленно и неохотно. Тем не менее участие в войне за Польское наследство, жесткая и последовательная позиция, занятая Санкт-Петербургом в последние годы войны за Австрийское наследство, принесли свои плоды. Если на державу Петра Великого, возникшую как раз во время всеевропейской смуты начала столетия (войны за Испанское наследство), еще смотрели как на казус, то теперь с Россией стали считаться{1} .
Между Россией и Германией лежало огромное аморфное политическое пространство, знаменитая дворянская республика — Речь Посполитая. Давно уже не представлявшее сколь-либо серьезной военной и политической силы, это государство тем не менее считалось важным фактором в европейской “политический системе” (как тогда выражались).
Речь Посполитая была лакомым куском для держав, окружавших ее: России, Австрии, Турции, а с некоторых пор — и Пруссии. Понимая свою слабость, польские магнаты искали поддержки у внешних сил, и постепенно их симпатии сосредоточились на Версале. Франция, опасаясь чрезмерного усиления России и Австрии в случае раздела Польши, поддерживала сторонников независимости последней и стремилась во всем поддерживать турецкого султана — как гаранта неприкосновенности Речи Посполитой. Россия и Австрия уже дважды выступали совместно против Турции, и хотя последняя, конечно, могла “войти в долю” при разделе Польши, однако в этом случае ее недруги приобрели бы значительно больше.
Еще одним гарантом шаткого политического равновесия на востоке Европы был курфюрст саксонский, являвшийся одновременно польским королем. Если во время войны за Австрийское наследство Саксония лавировала между франко-прусской и англо-австрийской коалициями, то теперь было ясно, что Пруссия готова в любой момент поглотить курфюршество. Поэтому [493] Август III являлся естественным союзником Австрии. Однако, будучи королем Польши, он склонялся к Франции, которая могла бы гарантировать неприкосновенность его королевства{2}. Это двусмысленное положение саксонского курфюрста/польского короля, усугубляемое беспринципной политикой Брюля, его кабинет-министра, вынуждало Августа III принимать всевозможные меры для сохранения баланса сил в центральной и восточной Европе.
Важнейшим фактором, нарушавшим континентальное равновесие, являлась политика Англии. Укрытая Ла-Маншем и самым сильным флотом в мире, эта держава тем не менее имела три повода для того, чтобы вмешиваться в европейские дела.
В первую очередь — торговля. Войны, которые вела Британия во второй половине XVII — первой половине XVIII столетий, помимо своих непосредственных причин, имели целью нанести как можно больший урон тем державам, которые претендовали на видную роль в мировой торговле (прежде всего — Голландии и Франции). Вместе с тем Англия боролась за права и привилегии своих торговых представительств на континенте.
Вторым поводом была колониальная политика. Постепенно экономическая система Англии все более становилась связанной с сырьевыми рынками и рынками сбыта, имевшимися в Америке, Индии, Африке. Если Испания и Португалия, первые державы, создавшие колониальные империи, уже давно прошли пик своего развития, а экспансия Голландии была остановлена после англо-голландских войн, то Франция, наоборот, только начинала широкое (правда, крайне непоследовательное) освоение Канады и Индии, где в результате происходила перманентная малая война между французами и англичанами. Таким образом, вовлекая Францию в конфликты на территории Европы, Британия отвлекала ее внимание от заморских земель.
Третьим поводом являлись наследственные владения английских королей в северо-западной Германии — Ганновер. Эта земля, лежавшая в развитой торгово-промышленной зоне Германии, имела немалое экономическое значение. Она являлась удобным плацдармом для военного проникновения в Европу и сухопутной угрозы потенциальным противникам Англии. Наконец, нельзя [494] забывать, что Ганновер являлся величайшей ценностью для английских королей потому, что, будучи правителями этого независимого от парламента княжества, они могли ощущать себя хоть каким-то противовесом парламентской системе Британии.
Однако, являясь стратегически важной территорией, Ганновер был почти беззащитен перед сухопутным вторжением. Не обладая (и не стремясь обладать) значительной сухопутной армией, Англия была вынуждена строить свою политику на континенте таким образом, чтобы Ганновер был постоянно прикрыт войсками ее союзников. За несколько лет перед Семилетней войной России было предложено подписать т. н. субсидиарный договор, согласно которому англичане, в случае опасности их владениям, за свой счет разместили бы на территории Ганновера русский корпус, составленный из регулярных и казачьих полков (помимо этого, русскому двору предлагалось содержать за английский же счет армию в Курляндии и галерный флот на Балтийском море; суммы, которые предлагались Санкт-Петербургу, варьировались от 300 до 600 тыс. фунтов стерлингов). Безопасность Ганновера оказалась столь болезненным вопросом для Великобритании, что последняя ради избавления от реальных и мнимых угроз вела совершенно беспринципную и даже непродуманную политику. Удачное для Лондона завершение Семилетней войны стало результатом не тщательной ее подготовки, но военного гения Фридриха Великого и Фердинанда Брауншвейгского, оказавшихся в одном лагере с Британией.
Помимо Англии, к разрушению сложившегося в Европе баланса стремился и прусский король. Приобретение Силезии во время войны за Австрийское наследство не только наполовину увеличило территорию и население Пруссии, не только добавило к владениям Фридриха II экономически развитый регион, но и приблизило район развертывания прусской армии к Вене на несколько сотен километров. Пруссия утвердилась в самом центре Европы: заняв горные проходы на границе с Австрией, Фридрих II мог направлять свои армии в Богемию, на Вену и даже в Венгрию. Желание австрийской императрицы Марии-Терезии вернуть Силезию подогревалось, помимо естественных реваншистских настроений, стремлением обезопасить от вторжения жизненные центры своей державы. [495]
Переход Силезии к новому хозяину обернулся постоянной угрозой и Польско-саксонскому государству. Во-первых, территория Саксонии теперь была полуокружена прусскими владениями, и в Берлине почти не скрывали своих планов аннексировать это богатое курфюршество. Во-вторых, Силезия являлась барьером между Польшей и Саксонией, и, оказавшись в руках прусского короля, этот барьер стал непроницаемым.
Франция так же скорее терпела, чем приветствовала усиление прусского могущества. В случае его дальнейшего возрастания Фридрих II мог перестать быть проводником интересов Версаля в Германии: французский двор понимал, что, оккупировав Саксонию, Пруссия способна инспирировать раздел Польши. К тому же небольшие владения Фридриха II на Рейне и в Вестфалии (Клеве, Равенсберг и др.) могли стать причиной сопротивления прусского короля утверждению Франции в том же регионе.
Наконец, превращение Пруссии в сильное государство очень беспокоило российскую императрицу. Некогда территории Восточной Пруссии, Курляндии, Лифляндии и Эстляндии входили в состав единого государства — Тевтонского ордена. Хотя после гибели последнего прошло немало времени, прибалтийские владения России сохраняли постоянные экономические связи с городами Восточной Пруссии, а немецкоязычное население в Риге, Мемеле, Дерпте по-прежнему было многочисленным. Елизавета опасалась броска прусских полков от Тильзита к Мемелю, а затем — Риге. Интересно, что в архивах Сыскного приказа сохранилось несколько сообщений о французских и прусских шпионах, которые должны были собрать в прибалтийских землях России сведения об умонастроении их жителей. А в 1755 г. прусский генерал Манштейн{3}, долгие годы служивший в России, вступил по поручению короля в переговоры с русскими раскольниками с целью создать заговор по освобождению находившегося в Холмогорах свергнутого императора Иоанна Антоновича. Фридрих II собирался отправить в Белое море корабли вместе со специальным отрядом, имевшим целью освобождение царевича. Фридрих рассчитывал подготовить в Санкт-Петербурге дворцовый переворот и посадить на престол царя, [496] во всем ему обязанного. В случае неудачи дворцового переворота можно было бы попытаться развязать при помощи раскольников гражданскую войну.
В свою очередь, Россия сама стремилась к дальнейшей экспансии на Балтийском море и явно собиралась прибрать к своим рукам Восточную Пруссию — что было возможно лишь в случае слабости короля, сидевшего в Берлине.
Усиление Пруссии вызывало опасения в Санкт-Петербурге и по поводу влияния на польские дела: с Австрией, Турцией и Францией еще удавалось достичь равновесия, но Пруссия легко могла нарушить его, причем совершенно непредсказуемым образом.
Фридрих II понимал, что нарушает сложившуюся в Европе систему политических противовесов. Но именно поэтому он не мог остановиться на полпути. Строго говоря, Пруссии нужен был еще один период нестабильности, подобный войне за Австрийское наследство, дабы продолжить территориальный рост и утвердиться в качестве державы, чей политический вес стал бы залогом ее безопасности.
Именно отсюда проистекала тяга Фридриха к новизне. Просвещенный абсолютизм, идеи которого исповедовал он, поддержка самих просветителей, полученный им почетный титул “философа на троне”, являются свидетельствами не только личных склонностей прусского короля, но и интереса ко всему, что разрушало установившиеся политические отношения и государственные идеологии его потенциальных врагов. В то же время для такого молодого, растущего государства, каким была Пруссия, концепция просвещенного абсолютизма являлась вполне приемлемой, так как она подразумевала развитие искусств, наук, образования, которое можно было направить на укрепление государства. Фридрих практически не сталкивался с проблемой борьбы между сословиями и вполне мог воспринимать свое государство как новое, прогрессивное.
Итак, политические интересы еще до 1756 г. предопределили расстановку сил в будущих коалициях: с одной стороны — Англия и Пруссия{4}, с другой же — большинство европейских держав, стремившихся и сохранить статус-кво, и добиться выгодного [497] округления границ за счет “прусского нахала”. Однако в тот момент все привыкли к иной “системе”, сложившейся еще в сороковых годах, — к тесному союзу Франции и Пруссии против Англии, Австрии и России. Именно поэтому англо-прусский союз произвел шокирующее впечатление на все европейские дворы.
Началась война, тем не менее, не в Европе, а в Северной Америке, и к ее началу приложил руку сам Джордж Вашингтон, будущий первый президент Соединенных Штатов.
В 1749 г. в Лондоне было утверждено создание “Компании Огайо” — финансовой группы, имевшей целью основать английское поселение близ истоков реки Огайо. Здесь, на западных склонах Аллеган, на территории, которая формально оставалась ничьей, однако входила в зону французских интересов{5}, предстояло в течение семи лет поселить двести семейств, создать фермы, форт и разрабатывать имевшиеся там залежи каменного угля. Плодородные земли, меновая торговля с индейцами сулили немалые барыши, поэтому в число пайщиков компании входили такие люди, как лорд Фэрфакс или Динвидди, будущий губернатор Вирджинии. Управляющим компании стал Лоуренс Вашингтон, сводный брат Джорджа Вашингтона.
Правда, дела у компании двигались медленно. Колонисты Вирджинии боялись многочисленных индейских племен, симпатии которых в большинстве своем были отданы французам и которые во время военных действий попросту вырезали окраинные поселения англичан. К тому же было ясно, что в Квебеке (столице французских владений) не оставят без внимания появление форта на границе долины Огайо, а это грозило столкновениями с регулярными частями французской армии{6}. К тому же Лоуренс был болен туберкулезом, практически не занимался делами и умер в 1752 г.
В следующем году французы, явно опережая соперников, построили ряд фортов на юге от Великих озер и в среднем течении Огайо. Единственное, чем смогли им ответить англичане, — это [498] миссией Джорджа Вашингтона, отправленного от лица правительства Вирджинии в новые французские форты. С одной стороны, он должен был объявить решительный протест от лица Георга II, с другой же — осуществить глубокую разведку французских укреплений и подходов к ним. Поскольку английский протест был оставлен без внимания, в начале 1754 г. вирджинцы начали строительство форта в верховьях Огайо, однако были прогнаны французами, создавшими на этом месте собственное укрепление под названием Форт-Дюкен{7}.
Весной 1754 г. наконец был собран воинский отряд — 159 человек при нескольких легких пушках, который во главе с Джорджем Вашингтоном отправился отбивать у французов земли для “Компании Огайо”. По мере получения сведений из долины Огайо, Вашингтон все более убеждался, что сил для противостояния с гарнизоном Форт-Дюкена у него недостаточно. В мае во французском укреплении имелось порядка 1400 солдат и ополченцев, к тому же французов с восторгом приняли индейские племена{8}.
В конце мая отряд Вашингтона наконец преодолел Аллеганы, проложив дорогу на западные склоны этих гор, однако сунуться в долину Огайо не решился. Было решено построить укрепление под названием Несессити у подножия хребта Лоурел-Ридж. Вашингтон понимал, что наличие английского форта в этом районе имеет важное значение: Несессити мог быть плацдармом для войска, направлявшегося против засевших в Форт-Дюкене французов.
Однако вскоре произошел инцидент, который послужил поводом к Семилетней войне и к тому же на два с половиной десятилетия испортил мнение французов о Вашингтоне. Узнав от индейцев, что в направлении Несессити движется небольшой французский отряд, будущий герой войны за независимость решил нанести упреждающий удар. 28 мая он, с полусотней своих солдат, окружил отдыхающих французов (около тридцати [499] человек) и, неожиданно напав на них, убил не менее десятка, а остальных взял в плен. К досаде Вашингтона, из опроса пленных стало ясно, что он напал на отряд, сопровождавший французского парламентера, лейтенанта де Жюмонвиля, который нес послание, предлагавшее англичанам жить в мире с французами и не вторгаться на территории, контролируемые Форт-Дюкеном.
Сообщение об этом событии вызвало в Канаде, а затем во Франции всеобщее возмущение. В парижских газетах писали об “убийце Вашингтоне” и требовали отомстить коварным англичанам.
События в верховьях Огайо между тем развивались своим чередом. Ни Вашингтон, ни губернатор Вирджинии не собирались приносить французам извинений и пытаться разрешить конфликт дипломатическим путем. Вместо этого гарнизон Несессити был усилен до четырехсот человек, в том числе туда была послана регулярная рота из Южной Каролины. Вашингтон считал, что с таким отрядом он отстоит свое укрепление. Однако, когда 3 июля к Несессити подошло более тысячи индейцев и французов, выяснилось, что форт был расположен крайне неудачно. Его гарнизон отбил прямую атаку, но, когда французы заняли господствующие над Несессити высоты, выяснилось, что ни палисад, ни окопы не могут укрыть гарнизон. К вечеру было убито и ранено не менее сотни защитников, неприятель же не нес никаких потерь.
Убедившись в невозможности продолжения сопротивления, Вашингтон сдался на капитуляцию. Из-за того что в его отряде не было людей, толком знающих французский язык, в текст соглашения оказалась вкраплена фраза, где Вашингтон соглашался, что нападение французов было не нарушением мира, а местью за убитого парламентера. Таким образом Англия официально признала свою вину в произошедшем{9}.
После этого началась уже неприкрытая война по всему периметру англо-французских границ в Северной Америке. Зимой—весной 1755 г. Франция и Англия перебросили в Америку [500] новые регулярные части. Пользуясь появлением армейских подразделений, губернатор Вирджинии решил произвести нападение на Форт-Дюкен, чтобы одним ударом решить спор о сферах влияния по ту сторону Аллеган.
Летом около 2000 человек — два регулярных полка и несколько сотен вирджинской милиции под командованием генерала Брэддока — отправились по проторенной Вашингтоном дороге{10}. Несмотря на взвинченные “патриотически настроенными” вирджинцами и пенсильванцами цены на повозки и лошадей, Брэддоку удалось собрать большой обоз, в котором находились припасы на несколько месяцев и тяжелая артиллерия. Поскольку обоз двигался медленно, Брэддок пошел вперед с 1200 солдатами и легкими орудиями — рассчитывая, что его появление под стенами Форт-Дюкена застанет французов врасплох.
9 июля английский корпус был неподалеку от французской крепости. Утром Брэддок форсировал реку Мононгахил — безо всякого сопротивления со стороны французов. Наступавшие сочли это благоприятным знаком, так как по всем законам тактики переправа через реку является одним из самых критических моментов марша: укрепившись на противоположном берегу реки, французы могли бы дать оборонительное сражение.
Далее местность вновь становилась закрытой и дорога на Форт-Дюкен шла в низине, окаймленной двумя лесистыми грядами холмов. Именно здесь французы (около девяти сотен регулярных солдат, ополченцев и индейцев) устроили засаду. Дождавшись, пока авангард неприятеля втянется в низину, они открыли по нему шквальный огонь. Авангард состоял из регулярной инфантерии, которая просто не знала, как действовать в подобной ситуации. Командовавшие авангардом офицеры, ехавшие на лошадях, были перебиты в первую очередь, и лишенная управления толпа с криками бросилась к переправе.
В этот момент Мононгахил перешли основные силы Брэддока. Бежавшие обрушились на них, и началось смятение, которое только усиливалось огнем французов, переместившихся на опушку леса, окаймлявшего поляну перед рекой. Брэддок попытался выстроить солдат, чтобы дать ответный залп и перейти в штыковую атаку. Однако вместо французов под огонь попали вирджинские [501] роты (к несчастью, носившие не красные, как регулярные войска Великобритании, а синие, похожие на французские, мундиры), которые рассыпались стрелковой цепью и попытались выбить неприятеля с лесной опушки.
Беспорядочные залпы англичан вновь cменились паникой. Плотный и точный огонь французов разрушил остатки английского строя прежде, чем Брэддоку удалось направить солдат вперед. Командующий англичан пытался еще раз построить своих солдат, но получил тяжелое ранение в грудь{11}. Увидев своего генерала падающим с лошади, британцы обратились в бегство.
На поле боя остались лежать более пятисот убитых или тяжелораненых англичан. Индейцы бросились снимать с них скальпы и выворачивать их карманы, французы же оставили отступавших в покое, хотя энергичное преследование могло бы привести к полному уничтожению отряда Брэддока и захвату его обоза{12} .
Когда остатки англичан вернулись на западную сторону Аллеган, в Вирджинии началась настоящая паника. Ожидали вторжения огромных индейских орд, поддерживаемых многими полками французских колониальных солдат. Однако последние не считали себя в силах совершить подобную диверсию против английских колоний. К тому же бросок в Вирджинию сделал бы их в глазах всей Европы агрессорами — Франция же стремилась переложить всю ответственность за эскалацию военных действий на Лондон.
В отличие от долины Огайо, на другом участке границы англичане достигли неожиданного успеха. Еще по условиям Утрехтского мирного договора в их руки перешел полуостров, на котором располагается современная канадская провинция Новая Шотландия, во французских документах называвшаяся Аркадией. [502] Проблема заключалась в том, что ни в этом договоре, ни в договоре 1748 г. не были зафиксированы ее северные границы. Франция считала, что под Аркадией нужно понимать сам полуостров, англичане же включали в нее и территорию, соответствующую нынешнему Нью-Брансуику и даже часть правобережья реки Святого Лаврентия. Чтобы подкрепить свои права, французы построили несколько фортов на перешейке Шиньекто, соединяющем Новую Шотландию с материком и в устье реки Сен-Жан. Летом 1755 г. из Галифакса выступил двухтысячный английский отряд и последовательно занял укрепления на перешейке и в Нью-Брансуике. Французские гарнизоны, общая численность которых не превышала 500 человек, без боя сдавали позиции. В Квебеке главное внимание уделяли землям к югу от Великих озер и не имели свободных резервов для контрнаступления. Между тем в июне—июле англичане не просто заняли несколько приграничных фортов, но и обеспечили сухопутный коридор между Новой Шотландией и основным массивом своих американских колоний. Плацдарм для наступления на долину Святого Лаврентия был готов.
Следующим шагом англичан стало выселение французских жителей Аркадии. К этому моменту на полуострове жило более 10 000 человек, происходивших от первых переселенцев и сохранявших французский язык и католическую веру. Английские власти понимали, что во время военных действий эти люди в любой момент могут превратиться в “пятую колонну” франко-канадцев. В результате с августа началось насильственное выселение аркадийцев в другие колонии — от Джорджии до Массачусетса.
Летом того же года произошло еще одно открытое столкновение — на этот раз близ юго-восточных берегов Онтарио. Целью англо-американцев был форт Сен-Фредерик, прикрывавший дорогу к верхнему течению Святого Лаврентия. В корпусе, возглавлявшемся полковником Джонсоном, насчитывалось более 4000 человек, имевших легкую и тяжелую артиллерию, даже подобие инженерных частей. Все, что французы успели противопоставить неприятелям, — это около полутора тысяч солдат, ополченцев и индейцев, возглавляемых недавно прибывшим в Канаду бароном Дискау, некогда служившим под началом знаменитого [503] маршала Морица Саксонского. Несмотря на явное неравенство сил, французы имели столь низкое мнение о военных способностях неприятеля, что Дискау отказался от тактики засад и партизанских действий, приносившей до настоящего времени наилучшие плоды в борьбе против англичан. Он сам повел наступление, и поначалу ему удалось достичь успеха — рассеять авангард Джонсона в ситуации, напоминавшей бой при реке Мононгахил. Однако главные силы англичан заняли неплохо укрепленный лагерь, лежавший к тому же на высотах, господствующих над окружающей местностью.
Другой военачальник в другое время не рискнул бы атаковать. Однако барон Дискау, памятуя о победах французского оружия в прошлой войне, решил воспользоваться своим успехом, и небольшой французский отряд бросился на валы и окопы, защищаемые десятком орудий.
К счастью для французов, эта атака не превратилась в самоубийство. Огонь англичан сразу же заставил повернуть назад индейцев; за ними последовали ополченцы и солдаты. Джонсон не рискнул на контратаку или сколь-либо серьезное преследование неприятеля, так что потери нападавших оказались невелики. Однако раненный трижды барон Дискау остался на поле боя и попал в плен.
Экспедиция Джонсона привела к тому, что англичане укрепили свои позиции на реке Осуиго и создали угрозу линиям сообщений французов к югу от Великих озер. Однако, в сравнении с затраченными на ее проведение силами, она была не более чем полумерой и не изменила положение на подступах к долине Огайо.
Так или иначе, 1755 год стал в Северной Америке годом войны. Англичане и французы укрепляли границы, вели активные действия на “ничейных” землях, готовили плацдармы для будущего наступления. Из метрополий перебрасывали подкрепления, причем в 1755 — начале 1756 гг. пальма первенства здесь принадлежала французам. Они перебросили в Канаду в общей сложности более 8 батальонов регулярных войск и сотни рекрутов. Возглавить колониальную армию после пленения Дискау должен был маркиз де Монкальм, имевший хорошую военную репутацию. В качестве помощников ему дали Гастона де Леви, [504] будущего маршала Франции, и Бугенвиля, впоследствии — знаменитого путешественника.
Подкреплений было бы больше, не введи англичане с лета 1755 г. “неограниченной морской войны” против французских кораблей, приближавшихся к берегам Северной Америки или возвращавшихся из Канады во Францию. Уже Дискау довелось быть свидетелем такой войны: 7 июня, близ Ньюфаундленда, транспортная эскадра, на которой перевозились его войска, была неожиданно атакована английской флотилией адмирала Боскоуэна. Французские корабли охранения (три фрегата против одиннадцати линейных кораблей и фрегатов у англичан) приняли неравный бой, дав возможность транспортным судам достичь Луисбура — главного морского порта Канады. При этом два французских фрегата попали в руки англичан, один сумел уйти от погони{13}.
В ответ на это осенью 1755 г. союзные французам индейцы начали набеги на приграничные английские поселения. Особенно пострадали от этого фермеры западной Вирджинии — той самой колонии, которая и спровоцировала войну.
В 1755 г. Англия, готовясь к войне против Франции, решила ускорить заключение соглашения со своими потенциальными союзниками. Генерал Кейт, английский посланник при венском дворе{14}, представил канцлеру Кауницу проспект такого соглашения, согласно которому на Австрию возлагалась защита не только принадлежавшей Габсбургам Бельгии, но также Голландии{15} и Ганновера. Дабы обезопасить последний, австрийцам, помимо посылки на север Германии особого корпуса, предлагалось начать наступление на Пруссию, чтобы связать руки последней.
Хотя австрийский двор и готовил войну против Фридриха II и не собирался оставлять без защиты свои владения в Нидерландах, однако тон проспекта был сочтен оскорбительным. Англичане в очередной раз искали обезьяну, которая таскала бы для них из костра жареные каштаны.
Начался торг — по поводу количества войск, сроков их отправления, контингентов самих англичан. Последние готовы были [505] идти на уступки, однако отказывались присылать в Ганновер собственных солдат. Именно при обсуждении последнего пункта австрийцы с удивлением и досадой узнали, что английское правительство ведет переговоры с Фридрихом II.
Хотя Англия и давала в последние десятилетия немало примеров торгашеского отношения к политике и абсолютного наплевательства на интересы своих союзников, такой измены Вена от нее не ожидала. Заключив союз с Пруссией, Лондон оставлял Австрию в борьбе против самого главного ее врага. Между Австрией и Францией в тот момент не было настоящих противоречий: первая жаждала вернуть Силезию, вторая сосредотачивала усилия на борьбе с Англией. Получалось, что Англия предлагала повернуть все силы Марии-Терезии на достижение совершенно не нужных Австрии целей и при этом совершенно не стеснялась напыщенно напоминать ей о союзнических обязательствах.
Поразительно, насколько английские дипломаты в тот момент не понимали, что они делают. В Лондоне полагали, что могут создать против Франции коалицию из всех значительных континентальных держав. Договор с Австрией считался незыблемым, соглашение с Пруссией позволяло не беспокоиться за Ганновер, а субсидиарный договор с Россией — бывший, по мнению английских “политических аналитиков”, делом нескольких месяцев — давал тридцатитысячный корпус русских войск, который можно было направить в Нидерланды.
Однако Лондон ошибался по всем пунктам. Во-первых, он ошибался по поводу Фридриха II. Последний сам готов был к войне с Австрией, рассчитывая на новые территориальные приобретения (в первую очередь — Саксонии, на аннексию которой Австрия, вероятно, ответила бы войной). Прусский король знал о военных приготовлениях русских в Курляндии, поэтому соглашение с Англией было нужно ему прежде всего как гарант безопасности со стороны России. В те годы считали, что английские деньги могут все и что внешняя политика России находится под влиянием капиталовОднако Лондон ошибался по всем пунктам. Во-первых, он ошибался по поводу Фридриха II. Последний сам готов был к войне с Австрией, рассчитывая на новые территориальные приобретения (в первую очередь — Саксонии, на аннексию которой Австрия, вероятно, ответила бы войной). Прусский король знал о военных приготовлениях русских в Курляндии, поэтому соглашение с Англией было нужно ему прежде всего как гарант безопасности со стороны России. В те годы считали, что английские деньги могут все и что внешняя политика России находится под влиянием капиталов лондонского Сити. Рассчитывая на это, Фридрих мог чувствовать себя в безопасности и сосредоточить всю свою армию на южных границах. Заключая 16 января 1756 г. союз с Англией, он ничем не обязывал себя по отношению к Австрии. [506]
Россия, которая была склонна принять условия субсидиарного договора, также поняла, что может оказаться в дураках. Подписание соглашения было приостановлено буквально в последний момент, когда английский посланник при российском дворе отказался внести в него пункт, согласно которому войска, размещаемые в Ганновере, должны были использоваться против прусских сил.
4 февраля 1756 г. Уильямс был вынужден сообщить об англо-прусском союзе, оправдывая это стремлением Лондона добиться при помощи подобного маневра безопасности России и Польши. Двуличность английской политики стала ясна не только императрице Елизавете, но даже такому стороннику проанглийской политики, как канцлеру Бестужеву.
“Расставание” России с Англией, правда, растянулось до поздней осени 1756 г., и связано это было не с огромными деньгами, которые англичане постоянно предлагали Елизавете, а с неопределенностью в отношениях с высокомерным Версалем. Несмотря на то, что англо-прусский договор помещал обе державы по одну сторону баррикад, дипломатические отношения были установлены не сразу, и вызывалось это прежде всего польскими делами. Еще незадолго до вторжения Фридриха II в Саксонию Брюль, кабинет-министр саксонского двора, позволял себе крайне грубо обращаться как со сторонниками России в Польше, так и с русскими посланниками. И даже после захвата прусским королем Дрездена французский двор оказывал давление на Августа III с целью недопущения прохода русских войск через территорию Польши. В Версале предлагали прямую высадку в Восточной Пруссии, опасаясь, что в противном случае временное пребывание русских корпусов в Литве или Померании станет постоянным и раздел Польши произойдет де-факто. Лишь в ноябре Уильямс покинул Санкт-Петербург, и только 31 декабря Елизавета подписала протокол присоединения к франко-австрийскому союзу. Таким образом, государство, которое было готово к войне в наибольшей степени из всех врагов Пруссии, в течение целой кампании оказалось выключено из борьбы.
Ошиблась Англия и по поводу Австрии. Последняя еще в 1755 г. вела переговоры с Людовиком XV, однако в тот момент [507] французское правительство не собиралось отказываться от союза с Пруссией. Англо-прусское соглашение сделало “бегство” Марии-Терезии из английского лагеря делом времени. И действительно, 2 мая 1756 г. в Версале был подписан австро-французский договор. А с 17 мая Англия и Франция уже формально находились в состоянии войны.
* * *
В книге Архенгольца более или менее подробно рассмотрены все кампании Семилетней войны, происходившие в Европе. Чтобы иметь более полное представление об этой войне, следует конспективно изложить основные события, происходившие в 1756–1762 гг. на морских и колониальных театрах военных действий, несколько более подробно остановившись на сражениях при Менорке (20 мая 1756 г.) и при Квебеке (на Равнине Авраама — 13 сентября 1759 г.).
Война на Средиземноморском театре началась для французов при очень благоприятных условиях. Несмотря на наличие неплохих военно-морских баз в Гибралтаре и на о. Менорка{16}, англичане в этот момент не имели на Средиземном море значительных морских сил. Некоторое время в Лондоне были склонны верить в серьезность приготовлений французов к десанту на Британские острова и сосредоточили большую часть своих сил против Бреста (основной базы атлантического флота Франции) и в заливе Ла-Манш. Пользуясь страхом англичан перед возможным “блицкригом”, французы сосредоточили в Тулоне более 150 транспортов, на которые в начале апреля был погружен экспедиционный корпус герцога де Ришелье, имевший целью высадку на Менорке.
Лишь 9 апреля, получив данные о приготовлениях французов (война все еще не была объявлена), английское Адмиралтейство отправило в Средиземное море эскадру лорда Бинга (10 линейных кораблей, к которым позже присоединилось еще 3 судна).
Однако англичане опоздали. Уже 12 апреля французский флот вышел из Тулона и 19-го высадил на Менорке корпус Ришелье. Войска, защищавшие остров (не более 3000 человек), были стянуты в самый крупный город последнего — Порт-Махон. [508] Ришелье осадил крепость и вскоре поставил ее гарнизон в безвыходное положение.
Только спустя месяц после высадки французов адмирал Бинг подошел к острову. В Гибралтаре на его корабли был посажен пехотный батальон, который, конечно, не мог бы бороться с более чем 10-тысячным корпусом Ришелье. Поэтому англичане рассчитывали на победу в морском бою. Она позволила бы захватить в ловушку французские части, лишив их подвоза продовольствия и боеприпасов.
20 мая французский флот (12 линейных кораблей под командованием адмирала Галиссоньера), блокировавший залив, в котором находился Порт-Махон, отправился навстречу Бингу. По мощи бортового залпа эскадры были примерно равны; лишний корабль у англичан давал им лишь небольшое тактическое преимущество, которым к тому же Бинг так и не сумел воспользоваться.
Эскадры встретились на контркурсах, двигаясь кильватерными колоннами под острым углом по отношению друг к другу. Когда головные французские корабли проходили мимо концевых судов англичан, Бинг (находившийся на ветре) решил, что неприятель хочет выиграть позицию и ветер, обогнув по дуге его строй. По этой причине был отдан приказ “повернуть все вдруг” и лечь на обратный курс. Теперь эскадры двигались параллельно друг другу: английский адмирал видел, что у него имеется один “лишний” корабль. Поскольку инструкции, разработанные в Адмиралтействе, предусматривали линейный бой, где каждый из кораблей сражается со своим противником, не вмешиваясь в схватки соседей — дабы не помешать им, — Бинг вывел из строя одно из своих судов, после чего ему осталось рассчитывать только на Провидение да на выучку своих экипажей.
Затем на флагманском корабле подняли приказ “спуститься на противника”. Для этого все корабли должны были повернуть на три румба, чтобы выйти на линию действительного огня, после чего опять лечь на курс, параллельный эскадре Галиссоньера.
На морских учениях англичане неоднократно отрабатывали эти маневры, целью которых было одно: поставить свои суда [509] как можно ближе к неприятельским, порой — борт к борту, и нанести ему артиллерийским огнем максимальный урон. Все другие виды ведения боя просто не рассматривались в инструкциях, так как считалось, что только действуя как плавучая батарея линейный корабль действительно в состоянии использовать всю свою боевую мощь. Маневрирование, окружение неприятельских кораблей, взятие их на абордаж — все это было оставлено в удел легким силам и гребным флотилиям, действовавшим на морских коммуникациях или вблизи берегов. Впрочем, победы и поражения последних не оказывали существенного воздействия на ход войн XVIII столетия.
Начиная с англо-голландских войн XVII века, тактика морских баталий становилась все более однообразной. Подобно тому, как во время сухопутных сражений, прежде чем перейти к штыковой атаке, полки поливали друг друга свинцовым градом, испытывая мужество и устойчивость неприятеля (в большинстве случаев штыковой атаки уже не требовалось, ибо у одной из сторон через некоторое время попросту сдавали нервы), так и на море плавучие деревянные крепости, имевшие по 60, 80, даже 120 пушек, выстраивались напротив друг друга и обрушивали на врага всю мощь своего огня. Битва выигрывалась не маневрированием, но грубой силой, скорострельностью орудий, хладнокровием артиллеристов, умением матросов бороться за живучесть своих кораблей — то есть гасить пожары, исправлять повреждения.
Можно догадаться, насколько революционным стало использование маневра по прорыву неприятельской линии и созданию огневого преимущества на каком-либо из участков схватки, который впервые в английской истории использовал адмирал Родней во время сражения близ Доминика (1782 г.), а затем ввели в практику адмиралы Джарвис и Нельсон.
Бинг не думал ни о чем постороннем уставу, стремясь начать “правильный” бой. Однако он не учел нескольких обстоятельств, которые сразу же поставили успех сражения под сомнение.
Во-первых, контр-адмирал Уэст, командовавший английским авангардом (5 линейных кораблей), совершил поворот не на три, а на семь румбов — то ли не разобрав сигнала, то ли считая, [510] что именно этот маневр поставит его суда прямо против французских{17}. Между тем строй кораблей Галиссоньера в тот момент был несколько вогнутым; таким образом, корабли Уэста оказались в совершенно невыгодной позиции по отношению к неприятелю. Англичане могли вести огонь лишь из носовых орудий, в то время как французы обрушили на них всю мощь батарей своего левого борта. Стремясь выйти из-под удара, Уэст повернул налево, но при этом стал отрываться от главных сил Бинга, все еще совершавших “спуск” на огневые позиции.
Во-вторых, “Интрепид” (“Бесстрашный”), головной корабль центральной группы англичан, несмотря на то что его угловой курс по отношению к французам был куда благоприятнее, чем у судов Уэста, получил тяжелые повреждения рангоута и рулевой системы и стал выходить из строя. Простейший здравый смысл требовал от Бинга приказать тому покинуть ордер и без промедления устремиться за своим авангардом, чтобы не бросать Уэста без поддержки. Однако подобный маневр означал нарушение рекомендуемого уставом ордера, и Бинг приказал своим главным силам замедлить ход, пока повреждения не будут исправлены, дабы английский флот был в состоянии продолжать сражение в изначальном строю.
Идеальный порядок движения главных сил Бинга оказался нарушен, но, что самое скверное, его авангард почти на час был предоставлен самому себе.
Уэст заметил это и начал замедлять ход своих судов. Галиссоньер прореагировал на действия англичан изящным “па”. Головные корабли его колонны стали поворачивать под ветер, и основные силы последовали за ними. При этом они проходили мимо сбившегося в кучу английского авангарда, поочередно нанося по тому артиллерийские удары, которые привели к огромным потерям среди английских моряков и тяжелым разрушениям на судах Уэста.
Когда “Интрепид” наконец закончил ремонт и Бинг подошел к своему авангарду, основная фаза боя была закончена. Галиссоньер занял удобную позицию под ветром, ожидая новой [511] английской атаки. Невооруженным взглядом было видно, что его суда находятся в отличном состоянии, — чего нельзя было сказать о кораблях Уэста.
Увидев повреждения на своих кораблях, Бинг счел за лучшее не вступать в новое сражение и ретировался к Гибралтару. Он даже не пытался высадить на Менорке десант, справедливо полагая, что Ришелье справится с тем без труда.
Это сражение вызвало во Франции небывалый энтузиазм — тем более что 28 мая гарнизон Порт-Махона капитулировал. Французы на время поверили в способность своего флота на равных сражаться с “владыками морей” — хотя было очевидно, что Галиссоньер не переоценивал свой успех и не попытался добить Бинга даже тогда, когда перевес в силах оказался на его стороне.
Английского же адмирала ждало отстранение от службы, а затем — суд. Поскольку воинственные круги во главе с Питтом все более забирали в свои руки власть над политикой Англии, им требовалась жертва — особенно жертва, связанная с партией тори. Неудачи первых месяцев войны вызвали в широких кругах английского общества жажду искупительной крови — и Бинг был казнен по приговору военного трибунала.
Однако захват Менорки так и остался исключением — при в целом пассивной стратегии французских морских сил. Объяснение тому простое: против шестидесяти французских линейных кораблей англичане могли выставить вдвое большее число судов того же класса. К тому же английские эскадры были лучше экипированы, обучены и руководились опытными, уверенными в себе адмиралами. Таким образом, стратегия французов вынужденно ограничивалась созданием косвенных угроз.
Главной такой угрозой была высадка на Британские острова. Еще во время войны Аугсбургской лиги, в 1690–1691 годах, французским экспедиционным войскам удалось поднять восстание в Ирландии, так что считаться с реальностью подобной угрозы англичане были обязаны{18}. Поэтому одно присутствие французской эскадры в Бресте вынуждало Англию держать почти половину своих кораблей в заливе Ла-Манш. Правда, блокада [512] Бреста в первые годы войны была непрямой. Близ этого порта располагался лишь усиленный дозор из быстроходных английских кораблей. Главные силы флота Ла-Манша находились в Дувре или в одной из баз на юге Британии.
Только в 1759 г., получив данные о том, что французы всерьез готовят высадку, английское Адмиралтейство отдало приказ о прямой блокаде Бреста. С этой целью близ французского берега отныне всегда находилось два десятка линейных кораблей англичан (под командованием адмирала Хоука), которые не позволяли французам выходить из бухты. Остальные корабли составляли оперативный резерв, находясь в английских базах в состоянии повышенной боевой готовности.
Тем не менее в конце лета того же года французы попытались сосредоточить в Бресте три из четырех своих действующих эскадр — Вест-Индскую, Тулонскую и собственно Брестскую{19}, — чтобы добиться численного превосходства в решающий момент и лишить англичан господства над Ла-Маншем хотя бы на несколько дней, необходимых для совершения высадки. 15 августа французский адмирал Де Ла Клю вышел из Тулона с эскадрой в 12 линейных кораблей. Французы считали, что Гибралтарская эскадра уже знакомого нам адмирала Боскоуэна (14 линейных кораблей) занята блокадой Менорки, а потому не сможет преградить им путь. Тем не менее за день до того, как Тулонская эскадра появилась на траверзе английской базы, Боскоуэн вернулся сюда с тем, чтобы отремонтировать и переоснастить свои корабли. Узнав от дозорного фрегата о проходивших французских судах, он тут же бросил свою эскадру в погоню.
Флотилия де ла Клю разделилась на две части. Меньшая (5 кораблей) укрылась в испанском порту Кадис. Оставшиеся корабли устремились на запад вдоль испанского побережья. Какое-то время казалось, что им удастся уйти: лишь замыкающее из судов де ла Клю ввязалось в бой с англичанами, шедшими за французской колонной сзади уступом, и оно в течение пяти часов выдерживало схватку с авангардом Боскоуэна.
Тем не менее англичане постепенно прижимали неприятеля к берегу. Де ла Клю, из опасений, что в случае выхода в открытое [513] море англичане его перехватят — а английские корабли обладали более высокими мореходными качествами в сравнении с французскими, — устремился в португальские территориальные воды и выбросил свои корабли на мель близ местечка Лагоа. Он рассчитывал, что португальское правительство по крайней мере интернирует корабли и экипажи. Однако Боскоуэн, действуя со свойственной ему безапелляционностью, вошел вслед за неприятелем в территориальные воды Португалии и захватил беззащитные французские корабли{20}.
Гибель Тулонской эскадры сорвала французские планы, тем не менее адмиралу де Конфлану, командующему Брестской эскадры, было приказано активизировать действия. Облегчала задачу осенняя погода с господствовавшими сильными западными ветрами и частыми штормами. Из-за погодных условий адмирал Хоук неоднократно отводил свои корабли от французского берега, и блокада становилась чисто условной. Именно в один из таких осенних дней в Брест прорвалась Вест-Индская эскадра.
Теперь де Конфлан имел 21 готовый к походу линейный корабль, не считая фрегатов и мелких судов. Когда очередной шторм заставил Хоука отвести большую часть своих кораблей от Бреста, французы решили улизнуть из ловушки. В случае удачного исхода попытки они могли направиться либо в Средиземное море, либо же (что являлось более предпочтительным) на одну из баз Вест-Индии, весьма подходящую для действий против английских атлантических коммуникаций.
Беспрепятственно выйдя из гавани, де Конфлан направился на юг, рассчитывая в случае опасности укрыться в какой-либо из многочисленных бухт южной Бретани.
Однако близ бухты Киберон, лежащей напротив острова Бель-Иль, он столкнулся с несколькими кораблями из блокадной флотилии. Шторм утих, и де Конфлану следовало бы уклониться от схватки, так как главные силы последней, наверное, уже преследовали его. Тем не менее французский адмирал дал связать себя артиллерийской дуэлью, и в это время на горизонте появились корабли Хоука. [514]
Резонно опасаясь сражения с численно превосходящим врагом (всего у Хоука в тот момент было 27 линейных кораблей различных классов), де Конфлан попытался прижаться к берегу в бухте Киберон. На его кораблях были лоцманы, знавшие эти места, изобиловавшие рифами и мелями. Он никак не ожидал, что англичане последуют за ним и дадут бой в тесноте незнакомой им бухты.
Тем не менее Хоук приказал следовать за неприятелем, после чего произошло сражение, напоминавшее известные отечественному читателю битвы при Чесме или Наварине. Англичане просто раздавили своим превосходством в артиллерийской мощи французскую эскадру. Семь кораблей, то есть одна треть сил де Конфлана, были захвачены или потоплены. У самих англичан получили повреждения лишь два судна, севших-таки на мели.
После битвы в бухте Киберон (20 ноября 1759 г.) французский флот потерял возможность угрожать Британским островам. Отныне французы ограничивались посылкой рейдеров-фрегатов{21} на английские линии и обороной собственного побережья. Даже вступление в войну Испании 4 января 1761 г.{22} не изменило соотношения сил. Англичане, в 1759–1762 гг. прибравшие к своим рукам французские острова в Вест-Индии, успешно захватили и два главных испанских порта на Атлантическом и Тихом океанах. 10 августа 1762 г. пала Гавана, а 5 октября — Манила.
Из успешных действий французского флота можно, пожалуй, назвать только рейд на Ньюфаундленд эскадры д’Оссонвиля в 1762 г., речь о котором пойдет ниже.